Чары-Камыши

О. Гончар. Чары-Камыши

(рассказ, 1957)

За несколько дней до открытия охотничьего сезона мы уже прикидываем: куда, кто знает наилучшие места.
Наилучшие места знает - это нам известно - обер-мастер Сахно. Нет, наверное, такого озерца в нашем краю, нет такого уголка в плавнях, где бы не пугала уток его богатырская фигура. Но согласится ли обер-мастер в компанию к нам: ведь он всегда в одиночку охотится, охотник-индивидуалист! Кроме того, и среди нас есть такие, в том числе и Степа-крановщик, наш охотничий бригадир, которые неохотно идут на то, чтобы брать с собой обер-мастера. Поговаривают, что старик с грешком, что норовит на первой охоте бить с вечера, не дожидаясь утренней зорьки. Кто-то из наших заводских в прошлом году якобы даже гонялся за ним на Шлаковом, старик будто и утку тогда не успел подобрать, бросил незаконную добычу, а сам только зашуршал в камыши. Так и не опознали точно, Сахно то был или не Сахно.
- А не поймал, не говори, что вор, - заключил Петрович, наш машинист, сорок лет гонявший заводскую «кукушку» и лишь нынешним летом ушедший на пенсию. При невзрачной фигуре и маленьком, совсем высохшем лице голос у Петровича зычный, басовитый, и для нас он имеет особое значение. Петрович советует пригласить обер-мастера:
- Если и грешил когда в одиночку, то при всех нас... Совесть разве в нем не заговорит?
- Все же коллектив, - замечает инженер Левицкий. - Должен будет считаться.
- Нет, вряд ли, вряд ли старик присоединится к нам, - усомнился Аксен, пожарник из заводской пожарной охраны. - У него «крякуха», а у нас с вами что?
Впрочем, вопреки нашим сомнениям обер-мастер согласился присоединиться к нам без особых упрашиваний:
- Самому уже не везет. Может, с вами в компании повезет.
Теперь, когда старик с нами, мы откровенно признаемся, что рассчитываем на его знание края, на то, что он покажет нам хорошие, счастливые места.
- Веди нас, Сусанин, - шутит весельчак Костя из прокатного.
- Куда же вас повести? - раздумывает старик, словно колеблется, достойны ли мы его секретов. Вздохнув, помедлив, наконец говорит с важностью, с какой-то загадочной гордостью в голосе: - Поведу я вас на Чары-Камыши.
Итак, мы едем на Чары-Камыши! Едем туда, где ждут нас роскошные охотничьи угодья со светлыми озерами, с душистым сеном, со свежестью и красотой утренней августовской зорьки!
Что за место эти Чары-Камыши? Буду там впервые, для меня они еще окутаны тайной, все там неизвестность, и в ожидании дороги я уже волнуюсь, мной овладевает чувство, подобное тому, которое, наверно, испытывали в старину мореплаватели, готовясь выйти на своих каравеллах в неведомый им океан.
Вместо каравеллы завод дает нам видавшую виды полуторку, и в субботу после обеда, как было условлено, вся наша охотничья бригада собирается у заводских ворот.
В нашей бригаде охотники разного возраста и стажа: есть ветераны этого дела, такие, как обер-мастер Сахно и Петрович, есть помоложе, большей частью бывшие фронтовики, а есть и совсем новички вроде меня, который попал на завод сразу же после десятилетки и за плечами у которого ни стажа, ни охотничьих заслуг, кроме продырявленной вчера на пробах консервной жестянки.
И вот мы все вместе. Одеяние на всех странное, смешное. Может, это так нужно, может, утка любит, чтобы человек выглядел как чучело? Я еле узнаю инженера Левицкого в каком-то кургузом пиджачишке и длинношеего Степу-бригадира, вырядившегося в старый, совсем поношенный трофейный китель, и его товарища Костю из прокатного, тоже фронтовика и тоже в кителе, и отягченного охотничьими принадлежностями Петровича, который еще больше согнулся и будто уменьшился от добровольной своей ноши... А обер-мастер! На него без смеха нельзя смотреть: на ногах какие-то ботфорты петровских времен, на голове большущая с полями шляпа, из тех, что носят наши доменщики, а на плечах брезентовая куртка, под ней вторая, а под ней, кажется, и третья, и все это, несмотря на жару, затянуто ремнями, обвешано сумками, фляжками, ягдташами... Сбоку у обер-мастера болтается деревянная «крякуха», вызывающая немало шуток, но на которую старик возлагает большие надежды. Среди всех нас лишь Аксен-пожарник, не поддавшись горячке переодевания, явился, будто на службу, в своей молодецкой форме пожарника, которую только недавно получил и не успел еще, видно, ею налюбоваться, даже на охоту не снимает.
Ждать никого не приходится: в таких случаях не опаздывают. Располагаемся со своими ружьями и рюкзаками в кузове и...
- Ни пуха ни пера!
Машина с грохотом и дребезжанием выскакивает на Царичанский шлях, несется через заводские поселки все дальше, куда-то в степь.
Наперегонки с нами, опережая пеших охотников, мчат мотоциклисты, мчат «Москвичи», крытые брезентом «газики», торчат из них в разные стороны стволы ружей, выглядывают собаки, видны чьи-то возбужденные лица, среди которых мы узнаем немало своих же заводских. Соревнуясь с нами в быстроте, они что-то весело выкрикивают на лету, и мы им в ответ тоже кричим - так, лишь бы крикнуть, лишь бы дать знать, что и нам хорошо, что и мы торопимся туда же...
В кузове нас сильно трясет, подбрасывает, вытряхивает из каждого душу, но чувствуем мы себя отлично, на лихую езду водителя не жалуемся, пусть гонит, пусть нажимает на всю железку, ведь на Чары-Камышах мы должны быть первыми, раньше других!
Нас уже обвевает степной ветерок, небо над нами все просторней, вокруг пахнет пылью, жнивьем, бахчами. Пролетаем села. Хаты белые, внизу окрашены голубым и все до одной крыты камышом, значит, где-то тут близко уже озера, плавни, где-то близко, может быть, и Чары-Камыши... Камыш на хатах от плавней, а вот те светло-голубые наличники на окнах, они от чего? Не от неба ли?
- В такой хате в любую жару прохлада, - задумчиво говорит Петрович, обливаясь потом в своей тяжелой охотничьей амуниции.
Он сидит как раз против меня, и на поворотах или на ухабах мы с ним крепко хватаемся друг за друга и едва не стукаемся лбами. Другие тоже, когда их подбрасывает, сваливаются в кучу, весело покрикивают:
- Держись!
- «Крякуху» деду не задушите!
Мы смеемся, всем нам весело, усмехается в подстриженные усы Петрович, лишь в его светло-серых глазах, как всегда, глубокая задумчивость, даже грусть, будто и не на охоту едет человек.
Вдоль дороги тянутся колхозные поливные огороды. Из глубины их идут девчата с корзинами красных помидоров на плечах. Ветер обвевает стройные фигуры. Увидев нас, девчата смеются, смешит их, наверное, полная машина охотников, а может быть, странное наше облачение.
В просторной ложбине слепяще блеснула вода, на воде все бело от птиц, в кузове у нас оживление, глаза разгораются.
- Стреляй, Павел, - подзадоривают меня, - стреляй, не то поднимутся и улетят!
Но хотя перед нами и не дикие, а пекинские утки и не дикие охотничьи угодья, а лишь искусственный колхозный водоем, однако уже один вид воды, камышей, птиц распаляет наше воображение, и мы долго не можем успокоиться.
Где же те Чары-Камыши?
Кажется, нам надо уже сворачивать с большака в сторону Днепра. Повороты идут один за другим, из кабины выглядывает изуродованное шрамами лицо нашего водителя Павловского.
- Где поворот?
Никто из нас этого точно не знает, даже и сам обер-мастер, который, оказывается, заходил на Чары-Камыши не отсюда, а добирался пешком, напрямик...
Выручает нас женщина, берущая воду у колодца при въезде в село.
- Вам на Чары-Камыши? - переспрашивает она добрым, приветливым голосом и неизвестно почему улыбается. - Так вот же на этот шляшок... Этот шляшок и доведет вас к самому месту.
Мы пьем воду из ее ведра, набираем еще и в баклаги, потом сворачиваем на едва заметный, убеленный солончаками шляшок, и он ведет нас куда-то в луга, где далеко-далеко на горизонте мглисто синеет за Днепром, дымит заводскими дымами наш родной город.
В небе, чистом, серебристом от солнца, уже проплывают аисты, летают степные чайки; чаек очень много, они подлетают к нам совсем близко, и Степа-бригадир суровым тоном предупреждает меня, что бить их нельзя, что убить чайку - стыд и позор для охотника.
- А цаплю?
- Цаплю тоже нельзя.
- А дрофу?
- Дрофу... Ни в коем случае.
Обер-мастер ухмыляется, прислушиваясь к нашему разговору.
- И того нельзя, и того, и того... Ты так совсем запугаешь парня, - обращается он к Степану. - А ты скажи ему, что же можно.
- До начала открытия, - инструктирует меня дальше Степа, - хотя бы утка и на нос тебе садилась, терпи. А то есть еще и среди нашего брата...
И с сознанием своих высоких бригадирских обязанностей он подробно объясняет, за что с меня будет причитаться штраф, за что еще больший штраф и за что, может быть, и ружье отберут и с позором выгонят из общества. И это все предназначено мне, едва только взявшему ружье, не убившему ни одной утки!
Шляшок побежал через пастбища, тырловища, солончаки. То тут, то там виднеются колодцы с высокими журавлями - водопои среди пастбищ. Мы почти разочарованы: вокруг какие-то пустыри, чертополох, все выбито скотом, сожжено жарой... Где же озера светлые, угодья нетронутые?
- Обождите, все будет, - успокаивает нас обер-мастер. Он уже сориентировался в здешних местах и, заметно оживившись, перебрался ближе к кабине, чтобы давать указания шоферу.
- Хуторок вон с башней видите?
- Видим.
- То силосная башня на колхозной ферме. А за фермой будет мостик. Переедем мостик и будем держаться правее, в сторону того вон кургана.
В самом деле, за хутором есть мостик, он лежит у самой земли, перекинутый через какое-то болото, от которого бьет в нос густым запахом нагретой солнцем воды. Мостик совсем разбит, машине по нему не пройти, и мы, соскочив на землю, ищем объезд. Объехать негде, что же делать?
- Давай на риск!
- Если засядешь, вытолкнем, нас ведь много!
Водитель берет отчаянный разгон, машина, разбрызгивая воду, доезжает до середины болота и там все-таки застревает, мотор глохнет, но мы уже здесь, наши охотничьи плечи готовы хоть гору перевернуть.
- Раз, два - взяли!
И вот забрызганная наша полуторка уже стоит на сухом, а от нашей обуви несет запахом горячего развороченного болота.
Пока Павловский копается в моторе, протирая свечи, мы тоже приводим себя в порядок, счищаем с ног налипшую грязь, и обер-мастер Сахно, оглядываясь назад, говорит, что это, пожалуй, даже лучше.
- Что «лучше»? - улыбается инженер. - Что мост дырявый?
- Зато сюда теперь никто не проскочит, - объясняет обер-мастер. - Одни будем на всю плавню.
Ой, вряд ли одни!.. Далеко за селом, мелькая за стадами, уже рыскают какие-то мотоциклы да «Москвичи», кажется, именно из тех, что мы обогнали в дороге. Вот один из «Москвичей», словно пронюхав наш след, уже мчит сюда, приближается к мостику и, ткнувшись носом в болото, с ходу останавливается.
- Там вам и ночевать, - говорит обер-мастер, и мы, отдаляясь, весело машем им на прощание.
Теперь мы одни. Но покамест и уток нет, не видно даже аистов да чаек степных, один громадный коршун над нами кружится, будто удивленный нашим появлением здесь.
- А коршуна бить можно, товарищ бригадир? - насмешливо спрашивает обер-мастер.
- Бейте, если попадете, - отвечает Степа.
- А думаешь, не попал бы? Думаешь, глаз ослабел? - упрямо допрашивает обер-мастер с какой-то ревнивой усмешкой на устах.
На работе обер-мастер для Степана - начальство, а тут они вдруг поменялись ролями: старик сам очутился в подчинении у своего крановщика, нашего демократично избранного бригадира. Такое положение настораживает обоих, но общая цель в конце концов и их объединяет одной заботой. Найдем ли мы тут то, чего ищем? Не заехали ли мы в пустые места? Это все больше нас тревожит.
Машина буксует в песке. Вынуждены снова слезать и нажимать на нее плечами.
- Раз, два - взяли!
Нет, это чудесно - провести свой выходной вот так!
Переехав через изрытый скотом песок, выезжаем на холм, и перед нами открываются... поля кукурузы! Бескрайние, освещенные солнцем поля! Левее от нас трактор гудит, пашет жнивье... Пыль встает за ним. А где же плавни? Где озера?
Бригадир острым, укоризненным взглядом смотрит на обер-мастера, тот даже теряется, но только на миг.
- Давай прямо вдоль кукурузы! - кричит он в кабину.
Мчим вдоль кукурузы.
- По-моему, никакая утка сюда не залетит, - говорит Костя, вслух высказывая горькие наши сомнения.
В самом деле: фермы, стада, колхозные поля... Где ей тут удержаться?
Солнце уже склоняется к западу, а мы все еще не можем остановиться. Пожалуй, так и будем как шальные до ночи рыскать по полям.
Вскоре, словно чтобы рассеять наши сомнения, в стороне от кукурузных полей открывается луговой простор с широкими полосами камышей вдали. Наконец-то!
Я с волнением смотрю на этот открывающийся глазу простор.
Как тут свободно, как легко человеку! Птицы какие-то, еле виднеясь, купаются в воздухе. Солончаки пятнами белеют, лоснится на солнце синеватая зелень рогоза, а дальше блестят камыши, и в тех камышах, наверное, светлые озера...
- Вот это Чары-Камыши, - гордо выпрямляясь, говорит обер-мастер.
- Чары-Камыши, ура!
Машина наша мчится к ближайшей полосе камышей. Останавливается.
Камыши высоченные, густые, словно бамбуковые заросли. Слегка шелестят листьями на ветерке... Соскочив с машины, мы гурьбой бросаемся в заросли, камыши трещат, а мы продираемся дальше, в самую чащу, в духоту, где уже и ветра нет, но где, мы знаем, неизбежно должна быть вода, а на воде, может быть, и сейчас уже сидят стаей... Дух захватывает от одного лишь предчувствия. Однако почему же до сих пор не хлюпает вода под ногами! Где же наконец вода?
Камыш кончается, глазам открывается довольно большая, окаймленная зарослями поляна: очевидно, был когда-то тут плес, а сейчас... сухо-пресухо. Все дно затвердело, превратилось в цемент.
Мы невольно обращаем свои взоры на обер-мастера. Старик виновато разводит руками. Не дальше как в прошлом году, уверяет он, тут было воды ему по пояс, даже бредень он тут тянул, и рыбу ловил, и уток набрал, а теперь...
- Тьфу!
Мы верим ему, верим, что была здесь вода и рыба, потому что и сейчас то тут, то там поблескивают маленькие рыбки в сером закаменевшем дне.
Опустив головы, стоим угрюмой толпой над высохшим озером, над этой окаменевшей землей, и пот заливает нам глаза. Жара, духота здесь, будто в котле: сквозь камыш даже малейший ветерок не провевает. Степа молча пробует ковырнуть носком неподатливый кусок ила, а Петрович... на нашего Петровича даже смотреть больно: потемневший, убитый горем, стоит, печально рассматривая дно озера, где совсем недавно рыба играла, а теперь твердь земная осталась, похожая на шлак. Еще больше опустились плечи у Петровича, отягченные охотничьим багажом; кепка надвинута на глаза. И так худой, а тут будто еще больше похудел. Какая печаль, какая дума его гнетет?
Тишина горячая, устоявшаяся. Вдали едва слышно урчит трактор, кузнечик где-то стрекочет...
Пока мы стоим в разогретом камыше, среди высохшего озера, словно прикованные к его мертвому дну, до нашего слуха начинают вдруг доноситься странные шумы, какое-то очень знакомое стрекотание... Долговязый наш бригадир, поднявшись на цыпочки, первым замечает опасность:
- Полюбуйтесь.... Это же они!
С холма по нашим следам прямо к камышам стремительно мчат те же самые мотоциклы да «Москвичи», которые мы бросили по ту сторону мостика. Подъехали, заглушили моторы, и вот уже, смахивая обильный пот, городские охотники стоят вместе с нами на том самом месте, где должно было быть озеро и где пышет на нас сухая, черствая, будто огнем переплавленная в мертвую, бесплодную массу земля.
Неудача словно примирила нас с теми, от кого мы так упорно до сих пор старались уйти, и теперь мы уже сообща беремся искать выход из положения.
- Надо пробираться дальше в плавни, - советует один из прибывших, летчик-отставник. - Видите, все оттуда снимаются. - Он кивает в сторону Днепра.
Мы смотрим туда. В светлом большом небе - никогда я не видел над собой такого неба! - в дальней дали, в высоком поднебесье, где, наверное, лишь реактивные летают, идут стаи птиц. Кто-то уже, видно, их там гоняет в этот беспокойный день. Однако, не долетая к нам, стаи снова поворачивают назад, значит, есть там где-то лиманы, озера: ведь не одно же это высохшее наше озеро - вся эта приднепровская местность называется Чары-Камыши.
Посоветовавшись, мы всей гурьбой направляемся в ту сторону, навстречу далеким птицам, чуть-чуть виднеющимся в небесной синеве. На пути нам встречаются ложбины, поросшие камышом, осокой, в некоторых дно тоже сухое, аж гудит, а в других еще влажное, топкое, нога проваливается: видно, совсем недавно еще тут была вода, над загустевшим, затхлым илом тучами вихрится болотная мошкара.
Цивилизация, однако, не оставляет нас и здесь. Видим какие-то хуторки в деревьях, с антеннами - наверное, полевые станы бригад. Где-то снова гудит трактор, в другом месте - другой. Дальней дорогой через луга прошла грузовая машина - одна, потом вторая. Сначала мы думали, что они тоже с охотниками, но оказалось, что это колхозные грузовики возят с поля зеленую массу на силос. Плантации кукурузы не кончаются, тянутся и тянутся вдоль лугов куда-то, чуть ли не к самому Днепру. Нет, вряд ли удержится дичь в этих обжитых, наполовину распаханных, совсем не диких местах! Некоторые из нас уже предлагают отправиться в другое место, подальше от кукурузы и тракторов, хотя знатоки уверяют, что утка будто бы трактора нисколько не боится.
Я, откровенно говоря, уже считаю свою первую охоту неудавшейся. Сорвалось. Ведь кто же знал, что именно среди этих выгоревших пастбищ да колодцев с журавлями, среди вспаханных полей да кукурузы ждет нас такая неожиданность, ждет нас то, чего мы так долго и горячо искали...
Озеро! Оно сверкнуло огромным светлым серпом у самой кукурузы, простираясь до самой полевой дорожки, по которой мы съезжаем с холма.
Подъехав, останавливаемся, словно сами еще не верим находке. Вода! Слышим, как она пахнет. Всплескивает рыба. Не сон ли это? Не мерещится ли все это нам? Тут жнивье, тут кукуруза и тут же рядом райское это место, с живым дыханием воды, с зелеными луговыми травами да высокими камышами и даже с тенистой прохладой: группка деревьев - ветвистых осокорей, диких груш - да каких-то кустов, кажется терна, темнеет по ту сторону озера.
- Э, да в кустах там уже кто-то есть!
Присматриваемся: в самом деле есть. В кустах поблескивает металлом багажника «Москвич», невдалеке замечаем замаскированный еще один, ближе к кукурузе, почти на солнцепеке, стоит подвода с черной маслянистой бочкой горючего, наверное для тракторов. В воздухе с писком вьются ласточки, стаями проносятся легкие белокрылые крячки, на лету выхватывая что-то из воды. На блестящей водяной глади нам отчетливо видно, как вдоль берега разгуливает разная озерная мелкота: тонконогие кулики, бекасы, а в тени под камышом то тут, то там темнеют утиные выводки. Мы их хорошо видим, они тоже, конечно, видят нас, но не боятся, как не боятся и гудения трактора, который снует и снует невдалеке за холмом. Некоторое время мы радостно разглядываем озеро с его непуганой жизнью. Полушепотом, словно чтобы не распугать птицу, переговариваемся:
- Крыжаки, смотри!
- Бекасов целый табун!
- Вон снялись!
- Вон снова сели!
По ту сторону у самого берега замечаем чью-то засаду: полукругом натыкан в землю камыш, брошена на землю охапка травы... Присутствие других охотников, впрочем, нас не беспокоит: озеро большое, места хватит для всех. Расходимся по берегу, лазим по камышам, распределяем, кому где стоять. Дело обходится без спора, хотя я чувствую, что иногда недалеко до этого: Степа-бригадир, скажем, наметил было себе место в конце озера, в самом тупике, за которым уже начинается на холме кукуруза. И хотя место не отличалось особыми преимуществами, обер-мастер тоже вдруг предъявил на него свои права.
- Берите, берите, - сразу же уступил ему место Степан, который будто и ожидал, что кончится именно этим. - Засватанная дивчина всегда лучше.
А солнце садится, садится, закат разгорается, и при его красном полыхающем свете удивленная птица видит, как мы носим снизу охапками камыш - там его много кто-то накосил - и маскируем им свою полуторку. Здесь, возле машины, на виду у всего озера будет наша ночевка. На этом же камыше мы устроим себе охотничью постель. Конечно, лучше было бы спать на пахучем луговом сене, о котором мечтали мы, выезжая сюда, но ничего: сухой камыш тоже чудесно пахнет! Не разберем только, чем он пахнет: один говорит - болотом, другой - свежей рыбой, а в общем, чудесно.
Солнце еще не зашло, а уже выплыла луна, как-то незаметно выступив на мглисто-туманном небосклоне, и вот уже оба светила освещают этот тихий степной простор, который с седых времен, видимо, носит название Чары-Камыши... Какой чистый здесь воздух, какая тишина! Даже стрекотание кузнечиков, даже мелодичное тарахтение трактора ее не нарушают.
На вечер - костер, это уж так заведено. Меня как новичка первого гонят собирать сухие кизяки, за мной подымаются и другие, ходят по выгону, собирают. Я вижу, делать это каждому приятно.
Когда кизяки уже выложены бугорком и остается их только поджечь, обращаемся за разрешением к своему пожарному:
- Разрешаешь?
- Разрешаю, - говорит Аксен, понимая шутку.
- А это правда, Аксен, что, прежде чем принять в пожарную команду, устраивают поступающему экзамен: вылежит ли двадцать четыре часа на одном боку? Если вылежит, берут, а не вылежит, не подходит...
Все хохочут, и пожарный хохочет, он нисколько не обижен.
- Что ж, такая профессия, - говорит Петрович. - У них, если команда лежит, это как раз хорошо - значит, все в порядке.
И вот наконец запылал он, охотничий наш огонек, далеко виднеясь с холма в мягкой сумеречной синеве. Все вокруг словно изменилось от этого вечернего огонька, отблески от него будто легли на все Чары-Камыши, затянутые дымкой, погрузившиеся в спокойную задумчивость. Да, стоило трястись в полуторке, блуждать на пастбищах, сомневаться и разочаровываться, лишь бы только провести этот вечер здесь, возле степного озера у костра!
Достаем из рюкзаков провизию и все, что к ней причитается: пора! Пришло время приступить к традиционной охотничьей трапезе. Вся компания наша в сборе, нет с нами лишь обер-мастера. Он сразу же после распределения мест ушел на свой участок ставить «крякуху», залез где-то там в камыши, и даже чаркой не удалось выманить его оттуда.
- А знаете, почему он отделился? - щурится Костя.
- А почему?
- Будет бить вечером, вот почему.
Бригадир наш настораживается.
- Ну, это пусть попробует!
- А что ты ему сделаешь?
- Тогда увидишь.
- Да он же тебе начальство!
- Тут у меня одно начальство - закон, - говорит Степа, и по его тону мы чувствуем, что ради этого закона он не остановится ни перед чем.
В небе, красноватом от заката, проходят стаи птиц. Кто-то пальнул, но очень далеко. На нашем озере тишина, мы не стреляем, терпим. Подняв головы, смотрим на вечерний перелет. Вечерняя зорька сегодня - только смотреть на нее, любоваться ее красотой.
- Благодать, - говорит инженер, и мы согласны с ним: в самом деле благодать.
Ну а как же старик наш: пальнет или не пальнет? Мы к этому совсем не равнодушны и, разговаривая, все время прислушиваемся. Самодельная «крякуха», видно приманивает, утки все время падают на воду где-то вблизи старика.
- Смотрите, просто на голову деду падают, - с веселой завистью говорит пожарный. - Интересно, насколько у него хватит терпения?
- В наше время идти на охоту с «крякухой» - это вообще варварство, - рассуждает вслух Костя. - Это же провокаторка! Сидит и приманивает. А ты только бахай да подбирай. Это не спорт, а черт знает что!
Петрович не согласен.
- А если зрение у человека уже не в порядке? - заступается он за обер-мастера. - Или, думаешь, у каждого глаз до старости как у молодого?
Вот об этом мы и не подумали. Может, и в самом деле старик сидит там на отшибе с «крякухой» лишь потому, что зрение у него уже не такое, как раньше?
- Дело ведь даже не в утке, - говорит, разливая по второй, инженер, - главное - посидеть вот так на природе, почувствовать после нашего индустриального грохота вот эту тишину вокруг себя, этот простор, это раздолье...
Мы лежим у костра, а над нами то парами, то целыми стаями проносятся птицы. Еще довольно светло, да, пожалуй, так и будет: светит полная луна, внизу, на озере, вода все сильнее блестит. За вечерней дымкой, окутывающей луга, в заднепровской дали все отчетливей видны могучие багровые дымы нашего завода.
Тишина, приволье, пахнет дымок костра...
Глубже становится вечерняя синева, и все ярче полыхает на холмике наш огонек, будто созывая к себе всех близких и далеких. По предложению инженера договариваемся вместо традиционных охотничьих анекдотов рассказывать только правду, только действительные случаи из жизни.
- Ну, расскажи тогда, Аксен, как ты на Редуте охотился, - с искорками смеха в глазах обращается Костя к нашему пожарнику.
- Ну что же, - Аксен и сам усмехается, припомнив тот случай. - Иду, вижу, в конце озера между осокой стая крыжаков, вот таких... Вот бы, думаю, не спугнуть! Вот бы, думаю, подползти и трахнуть по ним на воде! В воздухе я плохо попадаю. Чтобы не заметили меня, упал на землю и давай к ним по-пластунски. Ползу, ползу, а кругом песок, колючек полно, уже весь искололся, жарко мне, как от пламени, да не обращаю внимания, ползу. Уже совсем близко к ним, уже должны были бы и сняться, а они сидят. Что за чудо? Наверное, не дикие, а домашние! И поднимаюсь на ноги. В самом деле, домашние: не боятся меня, сидят себе на воде. Такая досада. Напрасно столько по колючкам полз, руки исколол. Стою, глазею на тех уток, они на меня, а я тогда, сам не знаю зачем, рукою мах да «киш» на них, а они крыльями ляп-ляп-ляп - и... вверх. Снялись - и будь здоров. А я стою и только чувствую, как картуз вот этот на мне подымается, подымается, ей-ей...
За смехом мы не замечаем, как подходит к нам высокий мужчина в грубом дождевике, хотя дождем и не пахнет; на руке у него что-то поблескивает - обрывок какой-то цепи. Оказывается, это металлические путы для лошадей, а сам он колхозный конюх, пасет невдалеке табун.
Пока он, присев на корточки, прикуривает от уголька, мы начинаем расспрашивать его о здешних местах, об этом озере, водится ли здесь лыска, хитрющая болотная плавуха, предпочитающая именно такие вот камыши.
- Водилась и лыска, - глухим, почему-то недовольным голосом отвечает нам конюх. - Еще я помню, озеро это было вдвое больше, тянулось аж вон туда, - угрюмо кивает он вдаль.
Курит наш собеседник как-то сердито, сплевывает, хмурится. Нам неловко, что он хмурится, к тому же не знаем, чем он недоволен: то ли тем, что мы забрались сюда, то ли свои у него какие-то неприятности. Поднесли чарку, выпил, но и это не развеселило его. Все тем же глуховатым голосом рассказывает, что недавно здесь даже и олени было объявились, где-то их, видимо, распугали, так они сюда перекочевали, в Чары-Камышах последнее убежище себе нашли. Колхозные косари сено косили и выкосили в траве двух оленят. Совсем маленькие были, еле на ногах держались. Забрали их девушки на ферму, выпоили молоком, как телят. Теперь их фотографировать из города приезжают.
- А матери что - не было?
Конюх насупился, помолчал:
- Олениху шульговские затравили. Окружили, хотели поймать, так она куда - к Днепру. Бросилась в воду и давай на ту сторону плыть, прямо на заводы.
- Ты смотри! - восклицает пожарный. - Ни домен, ни огня не испугалась!..
- До средины доплыла, но там охотнички нашлись. Рыбаки-браконьеры какие-то с сетью бросились на нее, накинули невод на голову и... - колхозник сердито махнул цепью, - потопили.
Мы молчим, не находим слов, чтобы выразить свое возмущение, свое презрение к тем бесчестным браконьерам. Мы словно видим, как, задыхаясь, плывет затравленная олениха через Днепр, плывет прямо на черные индустриальные чащи нашего города, не пугаясь, что там до небес дым, и грохот, и зарева над домнами да мартенами... Не боялась этого, будто чувствовала, что нашла бы себе там и защиту и спасение.
- А те негодяи потом еще и шкуру принесли сдавать. Сейчас будто бы следствие ведут.
Больно и обидно все это нам слушать. Во всем этом чудится нам и упрек и предостережение. Даже неловко как-то смотреть в эту минуту на свои ружья, да туго набитые патронташи, лежащие кучей в сторонке. Невольно и слух и мысль обращаются в ту сторону, где в камышах засел возле своей «крякухи» обер-мастер и куда весь вечер падают утки. Что будет, если именно сейчас да грохнет оттуда браконьерский выстрел Сахно? От стыда перед конюхом мы провалились бы сквозь землю. А уж старику, нет, уж больше ему бы не охотиться!
Покурив, конюх уходит, позвякивая в сумерках своими путами.
Под впечатлением только что услышанного мы некоторое время молчим, потом тишину неожиданно нарушает Павловский, водитель нашей полуторки. Человек он неразговорчивый, сдержанный, и, если бы не этот вечер у костра да еще не этот конюх с железными путами, мы бы, наверно, и не узнали, что в прошлом водитель наш был танкистом, еще в первые дни войны горел в танке, а потом прошел чуть ли не все концлагеря Европы. Лежа на спине, он куда-то ввысь, словно звездам, спокойно и будто даже бесстрастно рассказывает, как их группа во главе с одним поляком бежала из концлагеря, а их преследовали с овчарками, как прятались они по лесам, а потом после тяжких мытарств наконец добрались на севере Италии до итальянских партизан.
Столько пережил человек, а мы, ежедневно встречаясь с ним на заводе, скромным, немногословным, так и не знали до сих пор, какой у него путь за плечами.
Рассказ Павловского навевает на нас грустные воспоминания о войне, склоняет каждого на невеселые раздумья, и после этого уже как-то и разговаривать не хочется. Молча сидим вокруг угасающего костра.
Потом расстилаем камыш, располагаемся на ночлег. До утренней зорьки у нас остается не так много времени.
Ночь прозрачная, бесшумная, теплая; словно бархатом, окутывает человека этот мягкий степной воздух. Хорошо, хорошо, что мы поехали сюда зоревать! Какой бы там ни была наша завтрашняя охота, но я уже счастлив тем, что очутился с товарищами здесь, среди просторов этих Чары-Камышей, где ночь словно и в самом деле какие-то чары таит в себе, загадочно о чем-то перешептывается с камышами, а озеро все больше светится под луной, а наши высокие заводские дымы за Днепром все сильнее отсвечивают багровым...
Ночью я просыпаюсь, разбуженный каким-то тревожным шумом. Где я? Ночь, озеро, внизу камыши шумят - шумят сильно, тревожно. Все небо в облаках, клубящихся, темных, и лишь там, поближе к луне, они стального цвета. Как все изменилось вокруг! Приподнявшись и озираясь, я не узнаю нашего места - все вокруг стало будто иным, фантастическим, тревожащим душу, суровым. Вода на озере словно отяжелела, переливается тяжелым перламутром: ветер гонит волну. И ветер какой-то необычно теплый, будто днем. Шуршит на ветру кукуруза, бежит шум по камышам. Не этот ли тревожный шум и разбудил меня? Облака низко клубятся над Чары-Камышами, а над городом нашим в тучах бушуют огромные сполохи зарева. Никогда я не видал таких!
А товарищи спят. Кто-то даже храпит, крепко, беззаботно, кажется, наш пожарный.
Спят, однако, не все. Недалеко от машины на самом холме виднеются две человеческие фигуры: в одной из них, меньшей, ссутулившейся, узнаю Петровича с ружьем на плече, с ним еще кто-то, незнакомый, высокий, кажется, тот колхозный конюх, что приходил к нам вечером. Негромко разговаривая, они поглядывают вверх, в небо, на клубящиеся, изнутри освещенные луной облака. Речь идет, слышу, о японских рыбаках, пострадавших от ядерных испытаний на океане, от радиоактивного пепла, выпавшего на них.
- Ни за что люди пострадали, - слышу голос Петровича, - и виновных будто нету... А ведь они есть.
На горизонте ярко, еще ярче, чем вечером, полыхает багровыми дымами наш металлургический гигант. Впервые вижу его издали, впервые вижу, как небо над ним будто клокочет в могучем зареве, смотрю, и странное волнение охватывает меня: есть нечто доброе, обнадеживающее в этих наших огнях. Этой ночью отсюда завод открывается мне совсем по-новому, предстает чем-то большим, нежели просто ковши с расплавленным металлом да вспышки горящего газа над бессемерами... Сполохи вполнеба, родной огонь за Днепром - я впервые ощутил отсюда его силу, огромную, титаническую.
В моем представлении почему-то возникает с детства знакомый обелиск, возвышающийся на площади перед нашим заводом, с чугунной фигурой Прометея вверху. Сами наши рабочие, среди которых был и Петрович, еще в двадцатые годы, в одну из годовщин революции, отлили того Прометея в память о своих погибших товарищах, и с тех пор черный чугунный наш Прометей будто стал символом завода. И сейчас это яркое, немеркнущее зарево до самых облаков для меня почему-то сливается с его образом, мне кажется, его возносит среди этой растревоженной ночи наш трудовой, наш мирный Прометей...
Вторично я просыпаюсь от выстрела, внезапно раздавшегося где-то в конце озера. Вскакиваю, мне кажется, что уже светает и я уже все проспал. Нет, еще не светает, это луна поднялась высоко и, вынырнув из-за туч, светит мне прямо в лицо.
Степан-бригадир, тоже вскочивший от выстрела, сразу же смотрит на часы: можно ли стрелять?
- Уже можно, - говорит облегченно. - Уже давно за полночь.
Кто же стрелял?
Стрелял, несомненно, обер-мастер, вырвался первым, раньше других. Ну да пусть теперь бьет: теперь разрешается. Только что он мог сейчас там увидеть в темноте?
- Должно быть, в «крякуху» свою шарахнул, - говорит пожарный, переворачиваясь с боку на спину.
Мы еще могли бы поспать, но сон уже не идет, уже каждого начинает разбирать охотничий зуд: лежим, переговариваемся, курим в ожидании зорьки.
Зорька уже скоро, хотя ночь вокруг будто сгустилась: луна отодвинулась, потонула где-то в облаках. До сих пор зорька представлялась мне непременно в румянце утреннего неба, но сегодня небо на востоке облачное, и наша зорька особенная: не по рдеющему небосклону здесь определяют ее, а по чему-то своему, охотничьему, возможно, по шуму крыльев в воздухе, ибо хотя вокруг стало будто еще темнее, но уже то здесь, то там - дальше-ближе - слышим приглушенное, энергичное:
- Пильнуй! Смотри!
- Пильну-у-й!
Торопливо расхватываем патронташи, ружья, спешим к озеру занимать свои места.
Бригадир на ходу сует мне коробку спичек.
- Забредешь в камыш - присвети!
- Зачем?
- Чтобы с той стороны по тебе кто не трахнул.
Ах, вот зачем!
- А ты тоже смотри, чтоб сгоряча дроби кому-нибудь не загнал.
Все чаще раздаются выстрелы. Мне уже видно, как над камышом то тут, то там ярко-красными струями вырывается огонь из стволов, и я уже бегом бегу к своему месту. Стою в камыше у самой воды, по ту сторону озера камыш трещит, кто-то уже там ходит, покашливанием дает знать о себе. А вокруг стрельба нарастает, уже и вблизи меня, опадая, бессильно лопочет дробь на листьях камыша, травы... Волнуясь, я бросаюсь то сюда, то туда, не знаю, в какую мне сторону смотреть. В небе еще темно, пасмурно, я там ничего не вижу, хотя слышу, вернее чувствую, что вверху полно уток, полно летящих, рассекающих воздух крыльев. Где же они? Почему не летят на меня?
Постепенно становится светлее, и мне уже видно Степана-бригадира, который стоит левее от меня в зарослях камыша. Я вижу, как он то присядет, то выпрямится и, приложившись, бьет, бьет, и оттуда, сверху, чуть не на голову ему вдруг - гуп, гуп! - падает одна, падает вторая. Степан бежит, подбирает и, не теряя времени, снова целится вверх, куда-то за холм. Припомнив его наставление, что утки будут лететь больше всего против ветра, то есть именно оттуда, из-за холма, я тоже становлюсь лицом в ту сторону, и только стал, взвел курки, как на меня вдруг совсем низко, почти над камышом, надвинулась стая черных, упруго летящих торпед...
Ба-бах!
И, не веря собственным глазам, вижу, как, отделившись от стаи, стремительно падает вниз моя первая добыча... Бросаюсь туда, вижу, как, запутавшись в темной, густой траве, что-то белое бьется, трепещет. Беру и чувствую, как пульсирует в руках что-то горячее, и мне становится вдруг тоскливо, и я уже будто и не рад своей удаче.
Прибегает, жадно дыша, Степан. Я впервые вижу его таким взволнованным, возбужденным.
- О, утенок!.. Поздравляю! Только жив еще, подранок... Добей!
Добить? Нет, я этого не могу. Просто не могу, и все.
Степан выхватывает у меня утенка из рук, и я, еле успев отвернуться, слышу короткий удар о приклад.
В груди у меня будто что-то оборвалось, но вскоре неудержимая охотничья горячка снова овладевает мною: начался лёт! Все небо, посветлевшее, раннее, летит на нас.
Чалые летят.
Крыжни.
Широконосы.
Резвые бекасы, тарахтаны, кроншнепы!
Я бью, бью и... мажу, мажу. То ли волнуюсь после первой удачи, то ли и сам не знаю, что со мной происходит.
Степан, заметив частые мои промахи, советует мне перейти к той вон заводи и попытаться бить на воде. Там такое место, что должны быть лыски.
Я перехожу туда. Присев в камыше, по щиколотку в воде, осматриваю поверхность озера. В конце озера замечаю вдруг на открытом месте силуэт одинокой крупной утки. Кажется, чалая! Дух захватывает от желания подкрасться, выстрелить, и я, согнувшись, уже делаю несколько шагов в ту сторону, как неожиданная догадка озаряет меня, спасает от конфуза: «крякуха»! Это же плавает на воде выставленная обер-мастером «крякуха».
Интересно, много ли набил старик? Палил еще с ночи, а вот, не удовлетворившись тем, что набрал на воде, решил еще, видно, попытать счастья и в воздухе. Настороженно присев под камышом, не отрывая глаз, следит за пролетающей резвой стаей бекасов, или «хвастунов», как он их называет. «Хвастуны» летят прямо на старика, раздается выстрел, вздрогнула вся стая, накренилась в воздухе и, поднявшись выше... весело улетает дальше. Обер-мастер еще долго смотрит вслед, словно ожидает, не упадет ли хотя одна. Нет, не падает.
Устроившись в камыше, я начинаю наблюдать за густыми зарослями противоположного берега. Камыш там тянется стеной, местами заходит в самую воду, отражается в ней мерцающей тенью. Там, где тень, вода как темное зеркало. В одном месте в камыше разрыв, просвет, и вот туда я нацеливаю все свое внимание. Мне показалось, что там что-то мелькнуло, скользнуло по зеркалу воды. Сижу, не шевельнусь. Проходит некоторое время, и вот из камыша осторожно, как-то грациозно выглянув, выплывает на воду она, лукавая водяная озорница... Лыска! Без малейшего звука, легким, скользящим движением плывет она по зеркальной поверхности. До чего же славная, глаз не могу от нее оторвать!
Допускаю ее почти до середины заводи, прицеливаюсь, и вот уже садануло в плечо, брызнуло дробью по воде, неприятно ударило запахом дыма; рассеялся дым, и... лыски нет. Не попал! Промахнулся, ушла в камыши...
Проходит несколько минут, я, затаив дыхание, выжидаю, и вот, словно в насмешку, ее грациозная шейка и грудь уже снова лукаво показываются из камыша. Мне кажется, она выглядывает оттуда как-то даже шаловливо, чтобы подразнить меня, чтобы сказать, что она жива и здорова, а я мазила.
Она то прячется в камыше, то снова появляется; я не знаю, сколько времени длилась бы эта «война нервов», если бы меня не окликнули.
- Довольно тебе, - слышу насмешливое из-за камыша. - Набил сам, оставь еще и другим!
Оглянувшись, вижу Степана-бригадира, Петровича, Аксена-пожарного. Они уже, видно, собрались идти к машине. Настроение у всех бодрое, приподнятое, даже Петрович повеселел. У каждого на боку висит связка дичи. Правда, уток немного, больше разная мелочь, бекасы.
Вот так, когда висят, они кажутся совсем маленькими, не то что в воздухе. Это я уже сегодня заметил, что птица, которую подбирают с земли, оказывается куда меньше, чем ты видел в полете.
У нашего пожарного правая щека почему-то распухла, в кровоподтеках.
- С чего это у тебя?
- Ложу слишком плотно прижимал, а заряды у меня большие... Не заметил, как и набило!
И расплывается в улыбке. Что бы там ни было, ему весело.
Медленно направляемся к машине, и только теперь я замечаю, что небо уже совсем чистое, облака рассеялись и солнце, поднявшись, начинает пригревать. Ветер, так внезапно налетевший ночью, уже совсем утих, дым после стрельбы долго плавает низом, застаивается, запах пороха слышится в воздухе.
Стрельба почти везде прекратилась, успокоились Чары-Камыши на всем своем пространстве. Лишь изредка грохнет выстрел: это какой-нибудь неудачник в веселом отчаянии пальнул по стае уток, еле виднеющейся высоко в небе. На недосягаемую для выстрела высоту поднялась птица, не достать ее там теперь. Какая красота вокруг! Бесконечная чистая голубизна - и живые крапинки птиц по ней! А над нашим озером, над тростниковыми зарослями, над светлой, залитой солнцем ширью Чары-Камышей, где недавно грохотала стрельба, лишь аисты величаво плавают, озирают из поднебесья поле боя, словно какие-нибудь нейтралы...
Возле машины уже собрались все, кроме обер-мастера. Он еще не приходил.
- Может, набрал, что и не подымет?
- Давайте подъедем к нему, - шутит Костя, - чтоб прямо в кузов уток его грузить.
Это идея. Садимся и едем вдоль озера к засаде старика - это нам по дороге к дому. Бригадир ищет его глазами в камыше, а старик вдруг поднимается к нам из кукурузы: замаскированный, сидел там, на самом холме, видимо, ожидая уток. Могучая фигура его не спеша движется к нам. Мы жадно ждем, пока он выйдет из кукурузы, нам не терпится разглядеть, какая же связка уток болтается на боку у старика, и, когда он подходит, мы видим, что болтается там... одна его верная, на токарном станке выточенная «крякуха»!
И это все?
Тяжело ступая своими ботфортами, старик молча приближается к машине. Подаем из кузова ему руки, он, кряхтя, залезает к нам. Лицо у него усталое, раскрасневшееся, мокрое, как после плача. И в то же время оно какое-то будто просветленное, будто добрее, чем было вчера.
- Восемь крыжней вот таких сидело возле «крякухи», - начинает рассказывать он. - Весь вечер сидели, и чего же было не ударить, а? До полдвенадцатого сидят, до без четверти двенадцать сидят, а я... бамбук. Вот уж бамбук, поискать такого.
Пока с места не трогаемся, он все ворчит, корит себя, всячески поносит, однако в этом ворчании его не слышится злости, и, как он ни срамит себя за упущенных крыжаков, кажется, что в душе он доволен, что сложилось все именно так. Выдержал, не нарушил закона товарищества!
Однако упущенные крыжаки, видимо, не дают ему покоя. Только взглянет на связки дичи у других, на свою одинокую «крякуху», сразу начинает ерзать, гудеть, сетовать. Снова мы слышим, как до полдвенадцатого не бил, до без четверти двенадцать не бил, знаем, что и дома все его родственники, все внучки да внуки не раз еще услышат об этих крыжаках, что - от такие вот! - сидели до полночи возле его «крякухи», а он, собрав всю свою выдержку, так и не выстрелил.
- Думал, до зорьки будут сидеть, а они как снялись, больше уже и не прилетали...
Мы смотрим на его крепкие старческие руки с толстыми, уже потерявшими гибкость пальцами, на глаза, которые перевидели столько расплавленного металла на своем веку, а теперь все время слезятся, и все больше проникаемся к старику сочувствием.
- Не грустите, Федотыч, - высоко держа голову говорит Степан-бригадир. Он набил сегодня больше всех и поэтому в хорошем расположении духа. - Привезете и вы кое-что старухе - поделимся. В нашей бригаде такой закон: убил не убил, а делиться поровну!
И Петрович, и инженер, и все мы охотно поддерживаем бригадира. Так и сделаем!
Машина мчит через луга; все дальше поблескивает за нами озеро, все дальше камыши, тырловища и табун коней среди пастбищ у колодца, и высокий, кажется, тот что вчера к нам приходил, колхозный конюх, держась за блестящее на солнце ведро, смотрит нам вслед...
Прощайте, Чары-Камыши!
Пусть не высохнут ваши озера, не разлетится птица, пусть ничем не омрачены будут ваши чудесные зорьки!